— Как видишь, братец. Живой, и даже очень. А когда отец меня такого увидит, я перед ним покаюсь. Со слезой покаюсь, буду плакать и стенать. Созна€юсь в самонадеянной пылкости своей, что подвела меня и толкнула на измену. И знаешь что? Он меня простит.

Макрон, слыша эти слова, расхохотался деревянным смехом.

— Да что ты, свет моих очей! Это после твоих-то проделок?

— А что? — Артакс, улыбаясь, пошевелился, но тут же сморщился от стрельнувшей боли. Когда он заговорил снова, лоб у него был в мороси холодного пота: — Вы не знаете моего старика. Как и у большинства отцов, особенно пожилых, у него есть слабость. Непреложное стремление потакать своему любимому сыну, что бы тот ни натворил.

Последовала тишина, во время которой каждый на свой лад обдумывал эти слова.

— Н-да, — первым произнес Балт, кивнув в тихой задумчивости. — А ведь он прав. Всяко может обернуться…

На этом он обернулся к ближним своим воинам и гаркнул команду. Прежде чем Макрон с Катоном успели спохватиться, в воздухе звучно стегнуло несколько стрел, пригвоздив Артакса к земле. Ахнув, тот расширенными глазами воззрился на брата. Но вот глаза угасли, остекленели, и безжизненное лицо Артакса каменно уставилось в небо, безвольно отвесив челюсть.

Балт, чуть склонив голову, умиротворенно оглядел недвижное тело.

— Только теперь уже вряд ли.

Глава 32

Назавтра после битвы, ближе к ночи, жрецы легионов совершили погребальный обряд над теми, кто погиб. Взметнулись в темное небо похоронные кострища, и к рассвету их черные следы густо метили своими пятнами всю пустыню. Армия готовилась выйти в обратный путь к Пальмире. Страдания раненых врагов милостиво обрывались уколами мечей в горло, в то время как собранных на поле боя раненых римлян после оказания посильной помощи сгружали кого на повозки, кого на спины мулов и лошадей или же на сооруженные из подручных средств носилки, которые предстояло нести товарищам раненых. Отдельные группы солдат обходили поле боя, собирая любое пригодное к делу оружие, разбросанное по земле.

Мертвецы неприятеля остались лежать там же, где их застигла смерть, в грудах и поодиночке на песке. А еще сотни и сотни парфян были рассеяны по окрестности, где их срезала посланная вдогонку римская кавалерия. Вражеское войско потерпело сокрушительное поражение. Уцелевшие парфяне разрозненными, не представляющими уже опасности стайками трусливо прятались, побросав оружие и снаряжение. Им теперь не оставалось ничего, кроме долгого отступления назад, через пустыню, до Евфрата и родных земель за противоположным его берегом. Без воды многие до дома так и не дойдут, а те, кому это все же удастся, принесут с собой крайне прискорбные вести. Теперь минут долгие годы, прежде чем Парфия вновь осмелится бросить вызов Риму.

Через два дня, когда армия встала походным лагерем невдалеке от стен Пальмиры, проконсул Лонгин устроил торжественный вход в город своих офицеров (в их числе князь Балт), отобранных солдат и некоторой части пленных. Через ворота они должны были прошествовать по главной улице к царскому дворцу. Правитель, узнав об исходе битвы, объявил всенародное гулянье в честь окончания осады, а также поражения Парфии. Однако чрезмерной радости при виде марширующих под своими штандартами римлян народ что-то не изъявлял. Вышагивая по брусчатке, Макрон с Катоном, идущие в числе других офицеров, по чопорной посадке проконсула в седле догадывались, что столь нерадушный прием вызывает у него скрытое недовольство.

— А и вправду, в чем дело? — тихо поинтересовался на ходу Макрон. — Ощущение такое, будто они снятию осады как-то и не рады.

Катон пригляделся. Лишь тонкая цепочка горожан стояла вдоль пути следования триумфаторов, да и то в осторожном молчании.

— Их сложно в этом винить. Уж столько бед и смертей они навидались всего за один месяц… Ничего, вот когда убедятся, что на их землю действительно вернулся мир, тогда у них будет и радость, и благодарность.

Макрон, поразмыслив над суждением друга, высказал свое:

— Может быть. Но мне бы хотелось видеть благодарность сейчас. Зря, что ли, я тащился через ту пустыню, где жара, как в заду у Гефеста? Пересиживал осаду, бился с парфянами — и все для того, чтобы мне здесь радовались не больше, чем пуку под кифару?

— Ищи себе отраду в чем хочешь. Я же лишь рад, что вернулся подобру-поздорову обратно в Пальмиру.

— Ты-то? — с лукавинкой поглядел Макрон. — Еще бы. И наверное, это не имеет никакого отношения к дочке Семпрония. Я угадал?

Катона кольнуло раздражение, но он сумел улыбнуться в ответ.

— А как же. Все у меня имеет отношение к ней. К Юлии. — От одного упоминания ее имени сладко обмирало сердце. — Ее отец дал слово, что согласится на наш с ней брак, когда я вернусь.

— Если ты вернешься. Таковы были его слова.

— «Когда», «если» — какая разница?

— Разница преогромная, — печально произнес Макрон, — когда ты не ожидаешь, что человек, которому ты дал слово, доживет до его исполнения.

— На что ты намекаешь? — сузил глаза Катон.

— Да брось ты. Что ты, недотепа какой? Семпроний — аристократ. Ты — сын вольноотпущенника. То есть едва ли пара его драгоценной дочери. Он тебя просто разыгрывал.

Катон, подумав, покачал головой:

— Нет. Это нелогично. Если Семпроний не намеревался выдавать за меня Юлию, то зачем ему было обещать ее мне — ведь шансы возвратиться у меня, какие-никакие, но все же были? Думаю, ты ошибаешься, Макрон. И даже очень.

— Что ж. Хорошо, если так, друг мой.

Они пошли молча по почти пустой центральной улице, ведущей через город к фасадам дворцовых зданий. На подходе к величавой арке, охватывающей своим сводом мостовую, римлян с наигранным оживлением приветствовало мелкое сборище оборванцев, преимущественно детей и женщин. Стоя по обе стороны улицы, они с приближением Лонгинова воинства стали осыпать впереди дорогу снежно-белыми лепестками.

— Вот хорошая задумка, — одобрил вполголоса Макрон. — Хотя и попахивает неискренностью. Скорее всего, это просто уличный сброд, нанятый нас приветствовать.

— Ты же сам хотел чествования, — злорадно напомнил Катон. — Так это оно, видимо, и есть. По крайней мере, проконсул получит то, что ему так хочется заполучить.

Посмотрев вперед, Макрон увидел, как Лонгин, гарцуя впереди на белом коне, с легкой надменностью церемонно раскланивается в обе стороны, приподняв в приветствии руку.

— Гляди-ка, — фыркнул центурион. — Вид такой, будто он уже видит себя на овации в Риме: триумфальный проход по Священной дороге, ликующая толпа из края в край; сюда бы еще эскорт из непорочных весталок…

— Может, для него это репетиция перед главным действом, — в тон ему усмехнулся Катон.

— Ты-то сам как считаешь: Лонгин достоин почестей за то, как он все осуществил? Ведь парфяне нам чуть было не надрали задницу.

— Ты же знаешь, как оно все делается, Макрон. Неважно, сколько людей ты положил, сколько ошибок понаделал. Главное, чтобы результат смотрелся красиво. А уж победы над парфянами в Риме традиционно в цене. Любые. Так что празднование будет. Все, что угодно, лишь бы был ублажен плебс.

— Верно сказано.

Катон, оглядевшись, понизил голос до полушепота:

— Плюс в том, что он хотя бы отлучится на время от своих легионов. При его честолюбии это только к добру.

Макрон кивнул. Несмотря на то что им удалось расстроить планы Лонгина собрать армию, способную опрокинуть императора, они все еще не могли насобирать свидетельств, достаточных для уличения проконсула в государственной измене. Нарциссу такой недостаток усердия придется явно не по нраву. Секретарь императора не отличался долготерпением по отношению к тем, кто не справлялся с возложенными на них обязанностями, пусть и тайными. В восточные провинции Макрона с Катоном направили для того, чтобы изобличить Лонгина как изменника.

Что бы они ни насобирали, этого все равно не хватало для того, чтобы Лонгин был лишен своей высокой должности и низвергнут. Возможно, во времена Калигулы, когда любой римлянин мог быть обвинен в чем угодно по одной лишь прихоти доносчика, все обстояло бы иначе. Но его августейший преемник подобного произвола не поощрял. Макрон улыбнулся: небось, Нарцисс втайне тосковал по брутальной простоте прежнего самовластия.