На той стороне озера дорога делала резкий поворот и через полоску орошаемых полей впадала в пустыню. Сердце опускалось при виде унылой бескрайности желтоватого песка и камня с серебристо мерцающей оторочкой жаркого воздуха на горизонте. Колонна шла под косматым полуденным солнцем, постепенно оставляя позади благодатную зелень пальм, указывающих на наличие озера; а вот уже и ее поглотили волны душного, как из печи, воздуха, задувающие, казалось, отовсюду.

Парменион, еще раз глянув напоследок через плечо, угрюмо проворчал Катону:

— До Пальмиры ходу еще дней пять, никак не меньше. Ну да ладно, только бы добраться: эти собаки-изменники заплатят мне за каждый шаг пути.

Глава 8

Каждый день начинался с одного и того же. Едва на горизонте начинало светлеть, как дежурный центурион каждой когорты будил остальных офицеров. Те в свою очередь проходили вдоль спящих в ряд людей с выкриками «Подъем! Становись!», поминутно приостанавливаясь толкнуть ногой того, кто замешкался. Люди, со стонами расправляя холодные затекшие конечности, отряхивали с себя налетевший за ночь песок и поднимались, прилаживали к раздвоенным на концах палкам свои походные сумы; из своего заплечного рациона наспех завтракали вяленым мясом и сухарями, запивая трапезу несколькими глотками воды. Центурионы с оптионами были в курсе насчет скудости ее запасов, а потому тщательно следили за нормой расхода, которую солдаты потребляли из своих фляг.

Как только люди разбирались по своим центуриям, следовала беглая перекличка, и тогда Макрон отдавал приказ приступить к дневному переходу. Воздух под розоватым рассветным небом был пока еще недвижен и прохладен, и когорты ритмично шли, тяжелым хрустом шипованных калиг создавая фон неровному позвякиванию незакрепленного снаряжения и приглушенному разговору. Ранние утренние часы были для марша самыми удобными, и Макрон намеренно держал ритмичный темп, прежде чем пустыню начинала обдавать своим палящим дыханием дневная жара. До этой кампании Катон считал рассвет самым красивым временем суток. Теперь же, когда солнце всходило над горизонтом, заливая равнину исполинскими тенями, становление дня он уже скоро стал воспринимать как источник мучений.

Тени постепенно укорачивались, а свет вызревал в слепящее марево, под которым при ходьбе приходилось щуриться и опускать взгляд.

А зной все наливался, густел. Быстро вытесняя остатки прохладного воздуха, он окутывал уже обе когорты. Теперь и закаленный ветеран, и зеленый рекрут начинали равно ощущать гнетущую тяжесть своего снаряжения, вес вдавленной в плечи поклажи; лица застывали в суровые маски, ноги иноходью выставлялись одна перед другой; при этом изгонялась сама мысль о растянутой впереди протяженности дня. Солнце на небе взбиралось все выше и выше, и отсыревшие от пота плечи под туниками начинало немилосердно щипать и покалывать — ощущение, становящееся невыносимым на протяжении бескрайнего дня.

Когда солнце наконец достигало зенита, Макрон командовал — привал, и люди, с тягостными вздохами и стонами роняя с плеч ношу, валились и отпивали из фляг свою дневную порцию воды. Затем из щитов и плащей они как могли сооружали затенение и отдыхали до ухода полуденной жары, а затем следовал приказ возобновить движение. Поднимаясь на ноги, солдаты снова брали свою поклажу и выстраивались в колонну. Опять звучал приказ, и они на негнущихся от усталости ногах трогались и шли без перерыва весь остаток дня, пока солнце не скрывалось за горизонтом. Лишь с угасанием его света дневной переход заканчивался.

На исходе третьего после выхода из Халкиды дня Катон, выставив караулы, отправился доложиться Макрону. У него на марше отстало еще несколько человек, а три кавалерийских лошади охромели. При обычных обстоятельствах животных бы забили, а мясо распределили на пищу между солдатами. Но при отсутствии походных лагерей Макрон запретил разводить и костры (да и костра-то толком не разведешь из той чахлой разлапистой поросли, что иногда попадалась у тропы), так что животных убили, а трупы — к вящей радости пустынных хищников — бросили сзади на пути.

Макрон стоял не небольшом отлогом холме, невдалеке от своих людей, и сквозь сумерки озирал впереди окрестность. На шаги Катона он обернулся и, изобразив потрескавшимися губами улыбку, помахал рукой:

— Еще два дня, Катон, и это все закончится. Всего два дня.

— Оно и так должно закончиться, — уточнил Катон.

— Верно. Но с положением в Пальмире мы уж как-нибудь совладаем; главное сейчас хотя б добраться дотуда.

Чувствуя измотанность друга, Катон ограничился кивком:

— Конечно. Давай вначале просто доберемся.

Макрон, внимательно посмотрев, рассмеялся взволнованности в голосе Катона:

— Ты прямо как моя мать. Не волнуйся, со мною все в порядке. — Он продолжил оглядывать пустыню. — Я вот думаю: отчего кто-то горит желанием владеть этой землей? Ведь здесь сплошная пустыня.

— Пустыня, — согласился Катон, — но с городом, выгодно расположенным у оазиса на перекрестке торговых путей.

Макрон, поджав губы, медленно кивнул:

— А, ну да. Если рассуждать в этом ключе, то…

Внезапный всплеск гневных криков заставил их обоих обернуться к лагерю. Там вокруг повозки, где наполнялись фляги, скопилась группа людей. Из сумрака на крики выныривали еще люди.

— Песьи отпрыски! Опять что-то неладное, — отреагировал на перебранку Макрон. — Ну-ка, пойдем. А то шум такой, что по всей пустыне слышно.

Спустившись с холма, оба заспешили к повозке.

— А ну, прочь с дороги! — с максимально допустимой громкостью прикрикнул Макрон. В полутьме, да еще в людской сумятице, его алый гребень префекта различить было сложно. Катон, с силой схватив за руку, отпихнул с дороги какого-то солдата:

— Куда смотришь, остолоп! Пропустить верховного командира, живо!

Впереди в жестокой схватке барахталась горстка людей, тузя друг друга руками и ногами. Макрон, выхватив, махнул своим жезлом-витисом; тот, кому досталось, с криком отлетел, схватившись руками за голову.

— Прекратить сейчас же эту блажь! — выкрикнул Макрон, попутно врезав еще двоим охотникам помахать кулаками. — Я кому сказал!

Свара тут же прекратилась; драчуны расцепились, а Макрон твердо встал у повозки, гневно оглядывая самовольный сбор ауксилиариев и легионеров.

— Что здесь, Цербер вас сожри, происходит? Где оптион, отвечающий за раздачу воды?

— Здесь, господин, — с земли хмуро поднялся офицер-иллириец.

— Что все это значит? Доложить!

Оптион застыл навытяжку. Мелькнув глазами на окружающее сборище, он нервно сглотнул.

— Слушаю! Произошло недоразумение…

— Смею об этом догадываться! — желчно фыркнул Макрон. — Только в чем его суть?

Оптион понял, что за рядовое происшествие дело уже не сойдет, и повел дежурный бубнеж:

— Я находился при исполнении, заведовал раздачей воды. Первыми прибыли водовозы Второй Иллирийской, как раз перед парнями из Второго легиона. И вот как раз когда я начал розлив по флягам, в очередь врывается один из легионеров и требует, чтобы я обслужил вначале его сопалаточников, а уже потом моих парней. Вначале, мол, по правилам причитается легионерам, так что моим ребятам придется потесниться перед… ну, настоящими солдатами, как он сказал.

— Кто это сказал?

Оптион поглядел Макрону через плечо, но на легионера указать не успел: тот вышел сам.

— Это был я, господин префект.

Макрон, обернувшись, быстро его оглядел.

— Ты у нас кто?

— Децим Тадий, господин префект. Шестая центурия.

— Что дало тебе право так действовать, солдат?

— Как он сейчас и сказал, господин префект: легионы в походе всегда берут свою долю первыми.

— Это когда речь идет о военной добыче, Тадий, и ты это знаешь. А не о рационе. И уж тем более не в нашем положении. Здесь каждый, покуда я командую, получает свою причитающуюся ему долю. Будь он хоть иллириец, хоть легионер. — Макрон, сделав шаг, жезлом постучал Тадия по нагрудным пластинам. — Уяснил?